Пристальная нежность,
Плавится в глазах...
Истребленный страх,
Ночью, в безмятежность,
Пламя распахнул,
Тени порождая...
Эту жизнь, страдая,
Вновь перечеркнул.
Ветерком закрыл,
Огненные очи,
И в объятьях ночи,
Распахнул, завыл,
Черными крылами.
Ввысь, луны улыбкой,
И завис, ошибкой,
Здесь, под небесами.
Глухо падал снег.
Он теперь, не скрою,
Навсегда с тобою,
С мотыльками век...

Кукольник улыбался.
Из всех существ на земле, он более всего любил маленьких детей. Возможно потому, что большинство из них были слишком правдивы для окружающего мира. Слишком уязвимы без кокона гнусной лжи, обычно оплетающего взрослую особь. Он стоял на снегу снаружи, человек в черной одежде и плаще с капюшоном. Изящными всплесками из-под жилетки выглядывали рукава и ворот белоснежной рубашки со старомодно широкими рукавами и кружевами, давно вышедшими из моды.
Глупой, обнищалой моды жалких огрызков, посмевших называть себя разумными.
Работать в эту ночь решительно не хотелось, и затаенное желание влекло Зверя подальше от города, в леса, еще сохранившие толику таинственного, первобытного бытия. Кукольник думал о луне, о тех далеких днях, когда она еще была другой, в другом мире, очень похожем на этот.
Там, где воплощение еще юной души Феликла искало себя, не понимая, что на самом деле ищет кого-то другого.

-Тату.
Он был совсем еще молодым и слабым - хотя и лазал по деревьям как обезьяна, молодой ведьмак, выросший в лесном ковене. Сестрицы варили что-то на ужин и над ночными болотами разносился терпкий аромат сушеных трав. "на них и зверь не бежит" - так говорил люд в деревне.
Мужчина, подкидывающий поленья в смотровой костер, хмыкнул, подняв на него взгляд. Отец редко говорил, при случае отделываясь короткими, односложными фразами, как топор дровосека, взгрызающийся в плоть дерева.
- А что это за белый глаз на небе?
Старый ведьмак усмехнулся, усахиваясь на поваленное бревно, чуть поодаль. Вытянул ноги в мокрых сапогах и белесая дымка выпаренной влаги присоединилась к дыму костра.
- Это Илси, небесная странница, - сказал он спустя долгую, как вечность, паузу и посмотрел в небеса.
Черная бездна глотала серо-желтые клочья облаков, пролетавших мимо ночного светила. Ьельфенгир уже почти поверил в то, что отец больше ничего не скажет, как вдруг мужчина вновь заговорил.
- Говорят, что из Древних она, - голос ведьмака был негромким, но и ветер словно стих, прислушиваясь, - была. Илси, Белая Луна. Девица неземной красоты, что одним своим обликом могла обратить мужчину в статую. Теплую, живую, но все же статую, что не в силах была даже дышать, в присутствии Странницы. То не дар был, а проклятье. И каждый раз, когда в народе ее проходил праздник, Белая Луна скрывалась в своих покоях, поскольку не могла смотреть на танцующие пары. В тишине долгих ночей, она безутешно рыдала в одиночестве, глядя в пустое черное небо, просто потому, что никто не мог пригласить ее на танец.
Он умолк, напряженно всматриваясь в костер, будто рассказанное пробудило к жизни какие-то, не совсем приятные воспоминания. Так люди, рассказывая об одном, часто припоминают совсем другое.
- Небо иногда бывает черным, - Кукольник хорошо помнил эти свои слова, потому, что за ними последовала вспышка гнева. Страшного чувства, исказившего лицо отца жуткой гримасой на несколько слишком долгих секунд. Бисеринки пота выступили на его широком, открытом лбу.
- Ах да, - ведьмак, наконец, расслабился, ногой подкинув полешку в костер, - Луна... ведь это еще не конец истории. Плач Илси услышал юный мальчик, сидевший снаружи. Он был козопасом и вряд ли мог принять участие в празднике, не говоря уже о том, чтобы посмотреть вблизи на дочь Лорда. Но тут - словно небеса соединили две одинокие души. Они подолгу разговаривали, не видя друг друга, так часто, что она и сама поверила, будто все хорошо. Поверила настолько, что захотела увидеть того, с кем разговаривала все это время. Белая Луна выглянула из окна и надо же было такому случиться - он тоже поднял голову в этот момент. Влюбленный в ее голос - разве могла пощадить такого человека сила проклятья? Он был первым и последним, кого убила Луна, и глядя на его безжизненно застывшие глаза с высоты башни, она просто шагнула из окна, навстречу своему последнему объятию смерти.
Тягостное молчание орошал треск костра и завывание ведьм невдалеке. Сестрички обсуждали что-то, но Ему, молодому ведьмаку, больше хотелось послушать конец истории.
- И что дальше?
Отец сухо усмехнулся.
- Говорят, боги, в насмешку или награду, сделали козопаса Ветром, а Илси - Луной и она светит с тех пор всем одиноким на этой земле, словно говорит - "я здесь, рядом с вами". И с той поры поет ей серенады ветер, днями выпасывая коз в бескрайних лугах и на пастбищах, а по ночам наслаждаясь слепой уверенностью в том, что она рядом. Что ты об этом думаешь, Гир?
Он, юный мальчик, позабывший свою прошлую жизнь, хмуро глядел в костер.
- Это плохой конец, - сказал тогда он, - я хочу сказать - ее все равно никто не пригласил на танец, тату. И этот слепой ветер - нет хуже чувства на свете, чем знать о том, что кто-то близкий рядом и не суметь дотянуться до него до самого утра.

Луна глядела на него одиноким оком, застенчиво накрываясь надвигающимися с севера тучами. Пошел еще робкий, слабый снег, ветер понемногу крепчал, очищая улицы от прохожих почище любых осадков. А у ворот особняка застыла машина и в свете ее фар древнему демону мерещилась пляска искр у старого костра.
"Кого еще черти пригнали", - мелькнуло в мыслях.
Развернувшись, он ушел прочь, уже не видя, как бежит к воротам полуодетая куколка Тэйнис. Как говорит о чем-то с шофером и долго разглядывает что-то в его руке, а после - нажимает на кнопочку пульта, чтобы открыть ворота. Он не видел и не слышал скрипа колес по свежевыпавшему снегу на очищенной дорожке.
Да, ведь Кукольник не ждал гостей и потому просто снял плащ, надел кожаный передник, нарукавники и занялся привычным делом - вырезанием очередного личика деревянной куклы на большом верстаке в углу. Когда курьер ЦРУ вслед за Тэйнис ввел очередную "живую плоть" в подвал с задней лестницы, Мастер даже не повернулся на приветствие чужого для него человека.
Жалкий червь.
Словно хозяин в чужом доме, он распоряжается хирургическим столом, точно собственным обеденным прибором, находясь далеко не в своей норе. Глупец или наглец?
Бельфенгир не мог или не хотел решать эту задачку, чувство презрительного омерзения оказалось сильнее любопытства.
- Приветствую вас, господин. Хозяин просит сделать один из ваших уникальных ошейников. Под заказ. Будущая владелица сего украшения в полном вашем распоряжении.
Не торопясь, Кукольник отложил резак.
- Где же Морс?
Посредник замялся, очевидно, не готовый к подобному вопросу. Должно быть он и подобные ему считали Кукольника чем-то вроде слуги ЦРУ и теперь, встретившись лицом к лицу со Зверем, человек пытался сделать одновременно два дела - сохранить лицо и ответить на вопрос.
- Заболел, - вымолвил он уже намного тише, - и очень серьезно, сэр.
- Мессир, - сухо поправил его Кукольник, - сэром зови свою железную кобылу.
Посыльный, казалось, потерял дар речи. Отряхнув фартук от стружек и деревянной пыли, Бельфенгир медленно подошел к столу. На удивление мягко и неслышно, будто и не было на нем сапог с металлическими набойками.
Конечно девушка.
В ЦРУ больше любят созданий у которых на одну дырку больше, чем у среднестатистического мужчины. Все потому, что старым извращенцам всегда нравилось иметь всех на свете. А тем из них, кому нравилось, чтобы имели их, куда более по душе приходились мясистые обладательницы сисек со страпонами. Нынешний век, как и любой другой, впрочем, трудно удивить гомосексуалистом - не диковинка и все тут.
Худенькая, изможденная, со следами побоев и всего того, что можно было бы назвать одним общим, но емким выражением "раненая кукла". Жалкое зрелище, на первый взгляд.
Но Кукольник не был бы Кукольником, если бы он:
Не обхватил ее голову пальцами, всматриваясь в сине-багровые, отмеченные рыжими рефлексами глаза рабыни. Пламя свечи делало выражение ее лица почти нечитаемым. Но демон и не пытался его разглядеть - он увлекся чтением другой, куда более увлекательной книги ее прошлого.
Миг - для обоих вынужденных гостей, мгновение, которого хватило на то, чтобы Кукольник решил для себя все. Вынув из ящика стола небольшой пакет, туго перевязанный скотчем, он швырнул его Посреднику. И тогда, Мастер уступил место Зверю. Он не хотел ничего объяснять, сверх того, что было необходимо.
- За материал, - на всякий случай произнес Дагор, ухмыльнувшись, - в следующий раз пусть приезжает Морс, я к его-то тупой роже с трудом привык.
- Конечно, мессир. Нет проблем, - уяснил урок Посыльный.
Когда задняя дверь закрылась,демон еще долго и брезгливо морщился, повторяя про себя неразборчивые слова какого-то древнего проклятья, или, быть может, колыбельной, что пела ему мать.
В одной из прошлых жизней.
Что было потом? Мягко, по кошачьи нежно обтирая стальные зажимы, коих коснулась лапа ночного мимопроходимца, Кукольник высвободил пленницу, вежливо, но твердо усадив ее на стул в углу. Пододвинув еще один, он сел напротив, уставившись ей в переносицу.
- Для начала только один вопрос, девочка, - вкрадчиво произнес Зверь, - ты будешь послушной или мне следует снова приковать тебя к столу?
Все так, проще простого. Невзирая на мутный, желтый глаз луны, следившей за таким же желтым светом в единственном окошке подвала. Мух не ловят, их просто размазывают по твердым поверхностям, а значит здесь у него -
Какая-то новенькая игрушка.

Отредактировано Бельфенгир Дагор (2013-01-06 03:40:52)

Улыбкой тянется ко дну,
Моя хмельная статуэтка.
Попавшись, щука, на блесну,
Все бьется. Малая конфетка,
Что застывает в ярко-алом,
Надеждой робкою блистая.
А свой сарказм, суровым жалом,
О саркофаг легко ломая,
Пытаясь мыслью ускользнуть,
Туда, где нет дороги телом...
Сбежать подальше и уснуть,
Одной, осмеянным Сфенелом.
Улыбкой робкой притянуть,
Свои мерцающие беды.
Ах, исподволь, хоть что-нибудь,
Забрать себе с чужой победы.
Моя. Купил? Не потому.
Игрушкой будет, но особой...
Я не один увидел тьму,
Но лишь своей доволен пробой.

В ее глазах иглами нерастаявшего льда щетинилось недоверие.
О, он хорошо знал, как это бывает у людей. Многие из них умели бахвалиться своей выдержкой, но всегда и везде наружу выходил мистер "а-вдруг-все-будет-хорошо". Неразрешимая, поначалу, загадка оставила тонкий след уязвленной гордости где-то в прошлом и рана до сих пор побаливала, напоминая о себе в такие вот, дождливые моменты.
Да, люди всегда шли от нелогичного, верили в чудеса, даже самые недоверчивые из глупцов. Они видели дуло пистолета, направленное в голову грабителем без маски и все равно надеялись на то, что отпустит, не станет стрелять. Надежда.
За недоверчивыми иглами беззащитная мякоть кактуса прощупывалась наугад. И можно вдарить железным кулаком - тогда иглы войдут в эту незащищенную плоть, оставив без ответа главные вопрос - "почему?"
Почему она хочет верить?
- Давай, - уголок рта Мастера чуть дрогнул, не успев растянуться в кривую усмешку, - я расскажу тебе, что будет.
Да, милая. Здесь ты можешь делать все, что хочешь - и маленькая мечта человека, внезапно ставшая явью, покажет тебе, что если все во всем мире будут делать то, что хотят, то верхнюю строчку в рейтинге займет все равно один - сильнейший. Рабыня или господин - неважно. Существо. у которого хватит пороху на последний выстрел.
Одна из куколок принесла серебряный таз, в котором плескалась кристально чистая вода. Поставила на табуретку и поволокла всю эту конструкцию к Дагору, бережно водрузив ее по правую руку Мастера. Рядос с сухим шурщанием легла небольшая губка.
- Сидишь ты тут и думаешь, что все знаешь, - продолжил разговор вкрадчивый бархатный голос демона, - быть может, уже представляешь себе все то, что я буду с тобой делать, девочка. Я не вижу страха, только любопытство особого рода в твоих глазах. Предвкушая, ты занимаешься самообманом, а на деле - едва ли пожелаешь покоя. Если я приставлю к твоей изящной шейке нож, захочешь ли ты украсить своей алой агонией мой особняк?
Он и впрямь достал из ножен на поясе страшного вида нож. Лезвие отливало матовым узором дамаска, поблескивая остро отточенной кромкой. Повертел нож в руках и спрятал его.
Да, она прекрасна.
Сухая полуулыбка означало лишь одно - созерцательную оценку, выданную девушке несколькими взглядами и мыслями о ее прошлом. Тонкая грань стерта - теперь Он - ее самый доверенный друг, владеющий маленькими грязными тайнами, подробностями унижения и боли, которые превратили Леди в Бродягу. А бродягу - в униженное и бесправное существо, носящее чей-то ошейник.
Вспомнив о куске стали, он прищелкнул языком с досады - и как можно было не заметить, что чертова железка сработана слишком топорно для такой игрушки. Словно повесить дешевую бижутерию на шее какой-нибудь даме из высшего общества.
Извлек из внутреннего кармана жилетки кожаный чехол с отмычками и подался вперед. Точно какой-нибудь часовщик, настраивающий испорченный, замерший в недвижимости механизм. Недолго копаясь. Сухой щелчок отомкнул замок и пустая железка зазвенела, покатившись по полу, ее тут же унесли прочь чьи-то заботливые руки.
- Так-то будет лучше, - заметил Кукольник, - для всех нас. А ты что думаешь, Тэйнис?
Бледная куколка тут же появилась рядом, смерив рабыню долгим, изучающим взором.
- Слишком грязная, - был ответ, краткий и емкий, как стрела, пропитанная животным ядом.
Губка опустилась на дно таза, аристократично тонкие пальцы тут же поймали ее, выжав. Зверь скучающе зевнул в его душе, глядя на то, как струйки ледяной воды стекают по ее щекам, когда пористая, аморфная масса оказалась прижатой к лобику. На миг, всего-лишь на один из тысячи моментов, в нем вспыхнуло любопытство - вскрикнет ли, отшатнется. Она была вампиром - а такие особи, все же, куда устойчивее простых смертных.
Порывисто поднявшись, Дагор подхватил рабыню на руки, так внезапно, что у нее не оставалось времени обдумать это или сообразить хоть что-либо толковое.
"Боишься, что выхватит нож?" - Зверь ухмыльнулся Кукольнику.
"Напротив", - возразил тот, - "просто хочу, чтобы сомнамбулическая истома покинула эти края. Здесь итак слишком много мертвых, холодных манекенов."
"А если выхватит? Станет одним манекеном больше?"
Вопрос повис в тишине. Осторожно выложив свою драгоценную ношу на ложе операционного стола, он не стал застегивать кандалы, нет. Заботливо, как это делает, должно быть, лишь любящий отец, он принялся мыть свою собственность, оттирая потеки крови и грязь. Вода в тазу окрасилась мутным багрянцем, бурые капли капали на каменный пол, собираясь в маленькие лужицы.
Пусть так.
Он не спешил. Не затягивая процесс слишком уж нарочито, скорее просто, по привычке, делал все как следует, уделяя внимание каждой мелочи. Тушка была в меру потрепанной, учитывая природу рабыни.
Микаэла. Ее зовут Микаэла. Стоит ли это имя произнесения вслух?
- По-моему, тебе подойдет имя Мика, - задумчиво проговорил Кукольник, - как считаешь, девочка? Или мне стоит обращаться иначе? Скажем, сударыня Пич, с обращением на Вы, как и подобает с теми избалованными дурами, что родились под крылышком судьбы. Скажите мне, дорогая моя, как вы считаете, что делает девушку достойной титула Леди?
В глазах его, потемневших от гнева или любопытства, быть может, не было и следа насмешки. Словно доктор, спрашивающий своего пациента: "Где болит?" Коснувшись ее живота пальцем, рисуя странные, как будто случайные узоры.
Он смотрел на обнаженное тело распростертое на столе, задумчиво представляя себе модификации, которым бы подверг ее, если бы хотел превратить в одну из своих кукол. Но, где-то в глубине черной души демона,теплилась уверенность - не тот случай. Она была цветком, найденным в погребении под снегом. Заботливо раскопав его, вы видите - кто-то растоптал нежные, белые лепестки, украсив изломы кровью, сломал хрупкий стебель, но корень все еще силен.
Покоится где-то там, под шелухой этой разноцветной мазни, которой она потчует всех этих...

Яростью, вспыхнувшей мгновенно и страшно, цепным псом, оборвавшим поводья. Гремящим, катящимся по полу тазом, отброшенным внезапно сильной рукой, даже не заметившей отмашки. Дикий зверь, одним прыжком вскочив на стол, терзает лживое тело, покрывая сущее уверенность - кривда не прозвучит вновь, не испортит воздух гнилым ароматом неуверенного разложения. Ведь мысли - это как еда. Скажи то, во что не веришь - это как забыть скоропортящиеся продукты на столе, вне ледника или, о поток, это новое слово... Холодильника.
И вот, мгновение вечности спустя - все вокруг тебя жрут какую-то неудобоваримую гадость, покрытую плесенью. Твои мысли давно забыли об этой досадной мелочи и вот почему мне так противно...
Где ты там, Микаэла Эллер, зачем прячешься от меня? Я сорву кожу с твоей души, если ты не снимешь эти лохмотья.

Да, так бы он и сделал. Подумал бы, если бы захотел. Но Кукольник никогда не зацикливался на чем-то одном, а красивая игрушка - пока так и оставалась игрушкой. Он еще не решил для себя, что такое Микаэла Эллер - изящная загадка или очередная пустышка с богатым дном.
Губка поднялась над ее телом и зависла, роняя капли уже не такой чистой воды. Впрочем - тело уже было достаточно чистым, чтобы он мог позволить себе не морщиться в презрении. Достаточно чистым, чтобы он мог встать и заняться новым делом - в продолжение старого.
Отойдя к верстаку, Мастер зашелестел чем-то, стоя спиной к не зафиксированной путами пленнице. Лишь только Тэйнис безмолвной статуэткой застыла рядом. Готовая ко всему или просто - забывшая о том, что нужно шевелиться иногда.

Забавен мир, и суетою,
Прохладный шорох бытия,
Еще хранит душа твоя,
Не посрамленною мечтою.
Отнявши пепел у судьбы,
Ты у изломанного трона,
Стоишь - почтенная матрона...
Или девчушка - у тропы,
Но все одно - путей не зная,
На поводке тебя вели.
Туман глотая, и в пыли,
За каждый шаг - себя теряя,
Усталой грустью вылетая,
Из обезлюдевших руин,
Хранишь спокойствие картин,
Себе, как прежде, не внимая.

Если ты вдруг решишь, что на этом все - значит кто-то оборвал половину переплета. Унес страницы, спрятал от тебя, насмехаясь в душе над тонко спроектированной шуткой. Да, на самом деле у каждой истории не бывает конца - лишь только странный "финальный аккорд", который возвещает смутный переход в начало следующего Акта.
Гнев?
Глядя на пробудившиеся чувства пленницы, он чувствовал легкую гордость за собственную работу. И в самом деле, забывают люди, что истинная власть намного тоньше. Куда как легко обладать забитым, перепуганным насмерть зверьком в грубом, терзающем шею ошейнике. Намного сложнее управлять личностью, внезапно осознавшей правду.
- Нет, - сухо произнес Мастер, не оборачиваясь, - вы, милейшая, произносите цельную пропасть слов, меж тем ни одно из зерен смысла, заключенных в их сути, невозможно у человека отнять одной лишь его судьбою. И что же мы видим сейчас? Несчастное, забитое создание, что ждет, когда его накажут за проступки. За мнение, выраженное отнюдь не лживым языком. Так правы ли вы?
Три шага от края пропасти.
Она не может не понимать, что в каждом живет и бог и нищий, и мудрец и глупейшее в мире создание. И рабыня и Леди, которых отличают друг от друга лишь инстинкты и условия обитания. Дай только время и одно станет другим, если, конечно, оно уже не испорчено безнадежно - тогда придется потрудиться на славу, вырезая мешающие куски нагроможденных историей синапсов.
Но ведь сработает. Когда уютное убежище памяти вновь начнет заполняться образами новой истории, все будет зависеть от окружения. В этом плане история Микаэлы Эллер, похоже, сделало из нее своего рода радио, с переключателем волны. Нужно найти правильную настройку, нащупать этот спрятанный тумблер, и тогда...
Вернувшись к событиям насущного, Кукольник открыл маленькую, изящную коробочку, уютно притулившуюся в углу верстака. Крышка из темного дерева, с изящной вязью тонкой резьбы, прятала под собой пятнадцать кубиков льда, заключенных в петле времени. Они не таяли, глянцево сверкая в багровых отблесках, а внутри ледяного плена, уютно свернувшиеся клубками, спали Нити.
Он забрал два. Бросил их в услужливо поднесенный куколкой кувшин, захлопнув шкатулку. Подошел к столу, хозяйски осмотрев лежащую на нем девушку.
- Придется потерпеть, милейшая, - равнодушно предупредил демон, - будет немного больно. Я крайне не рекомендую вам шевелиться, дрыгаясь от боли как какая-нибудь девка для услаждений.
Небольшое окошко в мягкой обивке под ее затылком. Стоит открыть его и уютная прорезь откроет доступ к изящной шейке, покрасневшей и натертой железом коже. Заботливо подавшись вперед, помогает Тэйнис, взяв голову рабыни в холодные, алебастровые ладошки. Внимательно скользнет и застынет алый взгляд куколки, запечатлеваясь во взаимности.
Все начнется не сразу - Мастер еще успеет настроить ложе, подняв спинку до удобного положения сидя, так, чтобы ему самому было удобно работать. Когда он, поймав в забурлившем кувшине извивающуюся, ожившую нить, подцепит ее пинцетом и вытянет во всю немалую дину, осторожно поднося к сочленению третьего и четвертого позвонков.
Одну слева, а другую - справа.
Это только кажется, что терпеть легко. Нить, проникающая сквозь мягкие ткани в хрящи, извиваясь, проникает все глубже, усмиряемая только сильной рукой, крепко удерживающей, задающей скорость. В противном случае умрет, не выдержит маленькая рабыня. Даже если она вампир - еще никому из смертных рас не удавалось выжить с разорванным на клочки головным мозгом.
Важна тщательно выверенная длина.
Да, такой игрушке можно выдать лучшее из закромов, просто за одну надежду увидеть нечто новенькое, быть может. Живой разум нельзя создать, сшить из кусочков. Эта работа под силу одному мирозданию, возможно.
кукольник даже не пытался представить себе сейчас ту боль, что ощущала девушка. Прекрасно знал, что это такое, поскольку в нем самом, каждую секунду шевелились Нити того же самого, живого металла, густо оплетавшие высушенные многовековыми тренировками мышцы. Стоило только закрыть глаза и отрешиться, чтобы вновь почувствовать отключенную боль спящих рецепторов. В некотором роде, это было полезным опытом и не только потому, что Нити в разы ускоряли метаболизм, усиливали связки и поднимали скорость и точность любой выполняемой работы, будь то банальный мордобой или тонкая, хирургическая операция.
Зафиксировав Нить зажимом, Мастер начал вводить вторую, порождая новый всплеск одуряющей боли в позвоночнике жертвы, но в конце концов - и это дело было окончено.
- Вот и все, - обойдя стол, он отечески улыбнулся, но в улыбке этой чудилась нарочитая усмешка, - осталось только самое безболезненное.
Плеснув водой из кувшина под ноги, он некоторое время следил за тем, как утекает в канализационный сток вода, поглощенный внезапными мыслями. О той, первой своей операции, что должна была подарить жизнь, но на самом деле - лишь ускорила смерть. С тех пор многое изменилось, но далеко не все.
Подойдя к верстаку, Бельфенгир вновь завозился во тьме. Глухо звякнул кувшин, что-то откупорилось и полилось густыми шлепками, некоторое невизуальное сходство обретя с пюре, вываливающимся из ложки на тарелку. Откупорилось еще несколько пузырьков, разливших в воздухе какой-то насыщенный терпкий аромат, напоминающий смесь сразу нескольких специй. Стеклянной трубочкой, Мастер помешивал варево в кувшине, подходя к рабыне. Отставил сосуд на передвижной столик и заставил Мику поднять голову, чтобы приладить извивающиеся концы нитей к шейке. И хорошо, что Тэйнис успела собрать пленнице волосы - ничто не мешало процессу творческого созидания.
Нити сжимали шейку достаточно туго, но вряд ли удушающе. Схема живого ошейника не предполагала ограничений дыхания, хотя разгоряченность нервной дрожи могла бы стать здесь решающим фактором. Опустив спинку, Кукольник занес кувшин над Микаэлой, щедро поливая ее шею маслянисто-серебряным варевом. И, странное дело, оно не разбрызгивалось, не растекалось, обретая вполне определенную форму, с гладкими обводами, повторяющими контур шеи рабыни. Отложив кувшин, Кукольник сосредоточился, на миг прикрыв глаза и под конец ожег властным, жестоким взглядом изогнувшееся во внезапно резком импульсе болевого всплеска, тельце рабыни.
И все закончилось.
Пригладив отбившуюся прядку пленницы, он улыбнулся устало, как человек, только что выполнивший кропотливую, трудную работу. Хирург, сумевший зашить одну из артерий. Гладкий, изящный ошейник плотно обхватывал шейку рабыни, мерцающий узор вспыхивал и исчезал в его напряженной глубине, пока Нити окончательно не срослись с основой. И тогда что-то щелкнуло, разлилось явственной горечью и гарью в воздухе, а на гладкой поверхности отпечатался красивый, витиеватый узор. В его запутанных тенетах опытный глаз мог различить эмблему Экрейн - впрочем, только если знал, что означают змея, глотающая меч и ворон, держащий ее в когтях.
- Ну вот и все. Боюсь, теперь вам предстоят процедуры мытья, что должны привести в надлежащее состояние. Не стоило бы подчеркивать это, но с этой минуты вы принадлежите этому дому, равно и даже в большей степени как и хозяину его. Мне. Тэйнис?
Мастер повысил голос на этой последней ноте, выводя куколку из транса. Изящно поклонившись, она помогла Микаэле подняться с ложа и, привычно легко, ухватила ее за запястье, ведя за собой в глубину подземной части дома. По темным коридорам, как будто мрачным, но стоит только отвориться двери в общий зал, как ослепляюще контрастный свет заставляет щуриться, а веселый щебет куколок наполняет уши привычной сознанию суетой жизни. Все они, одинаковые и различающиеся чем-то, белолики и сребровласы, с любопытством взирают на то, как пересекают зал две достойные внимания фигурки, заканчивая свой путь в одной из "мокрых" комнат. Там, внутри, все как обычно.
Огромная, квадратная ванная, лишь одной гранью касающаяся постамента, на котором можно найти все, что угодно для придания облику столь приятных уху и касаниям метафор: "Мягкая как шелк", "нежный бархат" и "завораживающий оттенок".
Можно утонуть в многообразии масел, отдушек и парфюмов, однако ни на одном из них нет и единой этикетки, ни единого угадывающегося очертания флакона.

Я вдыхаю твои лепестки,
Наслаждаясь минутной свободой.
Как дитя неразумной тоски,
Подчиненная дикой природой,
Среди сочных цветов бытия,
Ты рабыня уснувшего цвета.
Посеревшая песня твоя,
Черно-белой мечтою согрета…
Просыпайся, мой пристальный друг,
Расскажи мне, о том, что видала,
Сколько сотен познала ты рук,
И в каких ты мученьях страдала.
Раскрывайся, как белый бутон,
Пусть тебе говорят – невозможно.
Наша жизнь – как последний вагон,
Не опаздывай – это несложно.
Если ты не поможешь себе,
То никто не поможет, вестимо,
А сейчас, в устающей судьбе,
Каждый выдох проносится мимо…

Пророчества лживы.
Я стою здесь, потому, что это правда. Весь мир будет убеждать вас в том, что вы существуете, ходите, трогаете что-то, на деле же материя – такой же миф, который скормило людям обманчивое сущее.
Почему бы и нет, - думаю я, раскрывая мысли для простой, как мир уверенности в том, что эта новая игра принесет нечто любопытное в разум столь древний, что иные демоны этого мира кажутся малыми детьми?
Да, возможно. Мне стоит взять в руки перо и записать собственные мысли – тогда чувство переполненности покинет душу и останется только легкий след в душе – напоминанием.
В последний день старого года, скрытый уродливыми черными тенетами ночи, под парусами колыхающегося занавеса, стоял и смотрел в окно Бельфенгир Дагор, Таинбургский Кукольник. Равнодушный взор его отнюдь не отражал смятения чувств, обуревавших душу древнего, равно как и мерцания его мыслей, что волнами накатывали, вновь и вновь.
Он стоял, долго и угрюмо сверля взором ночные улицы. Думал о Ней, как о внезапно интересной загадке, смущающей разум. А потом вдруг ожил и исчез во тьме. Пока не зажглась свеча. Но сначала, чиркнув, загорелась спичка, и неровное пламя ярким блеском приникло к кривому фитилю.
Древний демон не любил свет. Острый, серо-стальной взор, привычный к полумраку, больше любил слабо различимые тона, наслаждался тайнами теней. Яркий свет всегда казался ему уничтожителем интереса, поглотителем тайн и разжигателем смерти.
Тонко очиненное перо выглянуло из мрака футляра, отсвечивая витиеватым узором на серебре. Бледные, аристократично длинные и тонкие пальцы сжали его, взвешивая в руке. Давно, слишком давно не брал он пера в руки. Кукольник усмехнулся, откупоривая глянцево-черный пузырек. Пахнуло чернилами, густо и навязчиво, пробирая до костей застарелыми воспоминаниями.
Обмакнув кончик пера в густое, липкое варево, написал он:

«Имеющий, да обрящет более всего.
Если ищет он чего, понимая, зачем и почему, а самое главное, что именно ищет. Так мир приобретает краски в глазах и стакан становится полным прохладной воды даже тогда, когда на дне его едва плещется тонкая рябь.
Она не такая, как иные-прочие. И не потому, что особенная – ибо каждое создание, даже цветок и кукла, уникальны. Вливаясь в границы моих интересов, ее прошлое и будущее самым странным образом порождают во мне все то же, повторяющееся видение, прочно завладевшее мыслями.
Я вижу белый цветок, что в алчности своей быстрей других тянулся к свету. Заметнее, ярче всех. Выше всех. Я вижу мрак, для которого этот цветок стал заметным и, наверное, привлекательным. Цветок, попавший под сапог, очнулся и даже пытался расправить нежные лепестки, подняться из черной жижи, но было уже слишком поздно. Вязкое болото бытия поглотило его, накрыло тонкий стан тяжелой грязью, а сломанный стебель навеки склонил бутон к земле.
Я вижу, вновь и вновь, закрывая глаза, белые лепестки, покрытые черной грязью. Я знаю, что эта грязь принадлежит ей, и только она сама в силах ее смыть до конца.
Что же могу я? Заинтересовавшийся, слепой демон, полубог или самозванец, нищеброд или самый богатый человек… да. Знаю.
Я могу подать ей кувшин с водой.»

Так закончил он, ставя точку. Обмакнув, зачем-то перо в чернильницу и уж потом понял – нет, не все. Оборванная мысль – как капля дождя в пустыне, поцелуй, не ощутивший касания губ. Нераскрывшийся бутон. В задумчивости движения, уронил чернильную кляксу и усмехнулся демон – в ее причудливых очертаниях ему чудилась черная роза символа элейденских магов.
Давно, слишком давно это было…

«Это был простой вопрос.
Что отличает простую, даже приятную собой самочку от Леди. Манерность? Речь? Экая досада, что я не смог заставить себя объяснить. Клянусь потоком, правда проста, как медный грош, который валяется у каждого в кармане, но в погоне за звучными словами мы потеряли смыл, накрыли его черным покрывалом надменности и самовлюбленного Знания, тогда как истинная природа понятия всегда была перед глазами.
Леди – это полупустой стакан, женщина у переправы. Ее видение определяет взгляд мужчины, способного постоять за ее красотой, стать безмолвным или кричащим опекуном высокого звания. Иные скажут – а как же манеры? Я бы ответил им – можно ли требовать у гусеницы полета? Чтобы стать Леди, вам не нужно чудо, нет. Вам нужно лишь преобразиться, осмелев под крылом того, кто не побоится выступить залогом Имени. Убить за одно упоминание вашего имени в недобром смысле»

Точка. Должна была стать точкой эта пауза, долгая, как зимняя ночь. Но Кукольник лишь отложил перо и задумался о чем-то своем, утонув взором в тенях. Поднялся, легкий и жутковатый в этой великанской грации и вновь исчез в тенях, оставив на столе догорающую свечу и лист пергамента, исписанный витиеватым, каллиграфическим почерком.
Неслышной тенью скользя в безвременном пространстве, мимо застывших кукол, он, ведьмак Элурнский, вновь ощущал жажду жизни. Этот яркий пульс адреналиновых отдушек, накрывших неспешность кровотока штормом яростного бытия.
Словно статуя, застывшая у двери в ванную, за которой расчесывала волосы красавица. Улыбка, тронувшая губы, говорила о единственной, самой смешной из всех его мыслей. Красавица и чудовища. И рядом со всем этим древний демон, окрас мундира которого истлел настолько, что ни одна из сторон не угадает в нем своего.
Тонкая игра на оборванной струне прозвенела последнюю, самую печальную ноту, когда он ощутил запах, исходящий из ванной. Даже вытяжка не могла справиться с ним, поглотить без остатка.
- Белые ирисы, - мягко произнес Кукольник, которого до того можно было вполне принять за элемент декора, - и почему я ничуть не удивлен вашим выбором?
Она смотрела на кукол. Такая же бледная и изящная, как они, но совершенно иная. Глядя на хрупкую девушку, из глубины души вдруг восстал, оскалился Зверь. Он смеялся, хохотал и рычал, представляя себе ее распятой на ложе, в крови, пропитавшей свободную ночную рубашку. Потеки алых ручейков стекали по атласно-белым лоскутам, смешиваясь в лениво ползущие лужи.
Кукольник подался вперед, на миг обретя сходство с жестоким, шутоватым франтом, в улыбке которого могли почудиться самые разнообразные эмоции. Подхватил девушку за пояс и как будто вырос в плечах, выпрямился, движения обрели лихорадочную, пугающую энергию пружинистого шага.
- Я покажу вам, - огонь в его глазах полыхнул адовым пламенем, - то, чего вам не удосужились показать жалкие огрызки разумных существ, милая моя. Этот ошейник, с позволения сказать, - он вел ее в дальнюю комнату, ало-багровые оттенки освещения в которой напоминали о нежности алькова, - не то, к чему вы привыкли. И если вы еще не ослепли, то несомненно узреете – ваша свобода – лишь пустой звук, плямканье шлепка камня о воду. Истинная свобода прошла мимо вас задолго до того, как сталь сжала горло сударыне Пич.
Он думал об Ирисах, валявшихся в грязи. О сломанных цветках думал тот, что называл себя Бельфенгиром Дагором, и в мыслях этих обретал спокойствие, подчиняя Зверя. В одном лишь непреклонен был инстинкт – он хотел ее. Эту девушку. Здесь и сейчас.
Но, как и каждая снежинка отличаются друг от друга, так и стремления порой – совершенно различны. Зверь хотел крови.
А кукольник?
Он привел свою новую игрушку к просторному ложу, взяв лицо в чуткие руки с сильными, длинными пальцами. Склонился и серьезно сказал, глядя в глаза:
- Не бойся. Боли не будет.

Из голубых небес простора,
Донес мне ветер бытия,
Что где-то там душа твоя,
Как будто прячется от вора.
Усталой кромкой возведя,
Свои надменные ресницы,
Лучами солнца - как границы,
Что ограждали не шутя...
Смотрел раздавленные лица,
Минувших дней. Почетный страх,
В твоих раскрывшихся очах,
Мне по ночам, угрюмый, снится.
Что ветер бледности несет?
Какие вести из тумана?
Моя судьба к тебе грядет,
Чужая низости обмана.
Вопрос уж рвется? Не спеши.
Подумай, тонкою струною,
Звучать достойнее в тиши,
Чем потонуть в толпе одною.

Словно Колосс Родосский, величественно застывший на острове среди бушующих волн штормового моря, замер Кукольник, остановив время. Импульс, такой же безотчетный, как и какая-нибудь роскошь бытия вроде инстинкта, управлял им, должно быть...
Когда в воздухе застыли редкие пылинки и колыхнувшийся навес ложа застыл в причудливом размахе. То была странная, и, должно быть,интересная картина, шедевр или простой натюрморт, красота которого заключалась в простом и незамысловатом цветке.
Любительница ирисов.
Вглядываюсь в ее очи, что цветом соперничают с небесной лазурью и вижу красноватые отблески - здесь, в этой юдоли печали и тишины, небеса становятся бушующим морем, которому, однако, еще проще поглотить чью-то душу.
Он коснулся ее лица осторожно, нахмурившись и сосредоточившись, будто имел дело с тончайшей выделки хрусталем или невесомой паутиной, столь прекрасной, что казалась кощунственной сама мысль о том, чтобы нарушить природный узор. Во внешности ли дело? Поток времени, остановившись, загустели как будто и собственные мысли Кукольника, вяло переливающиеся в омуте сомнений.
Нет, конечно.
Будь она другой, пустышкой, такой же, как и прочие обыватели этого муравейника, Зверь бы увидел в Микаэле только живой материал. Любая из куколок может соперничать с ней красотой лица и изяществом форм, так что дело вовсе не в банально-сакраментальном совершенстве оболочки.
Внутри, под матовой, с прожилками породы мрамора теплится жизнь, которую мне не терпится освободить. Скульптор ли я, чтобы, подобно Микелянджело, в ответ на глупый вопрос, произнести чарующе простую фразу?
И как же подходит она к этому дню...
Подхватив пальцами струящиеся прядки еще влажных волос, растормошить спящее время - но только после того, как невесомый шаг приведет к ней за спину. Стрелки часов вновь сдвинутся с места, стирая мазки образа Кукольника, еще секунду назад, стоящего пред лазурным взором. Будто дуновением ветерка прошелестят отпущенные на волю прядки волос, а он, безмолвной статуей застывший позади, уже тихо шепчет на ухо пленнице:
- В бесформенной глыбе мрамора всегда нужно лишь отсечь лишнее. Освободить то, что прячется внутри. То, что получится, можно сломать, но не переделать.
Быстрым, порывистым движением подхватывая на руки. Будто нарочито снятое небрежным касанием полотенце с тихим шорохом опадает под ноги, становясь отныне ненужным, лишним.
И смущение ей к лицу.
Затасканные улыбки меркнут и растворяются в тенях, впервые - хвала богам - хоть что-то настоящее, проявившееся в декорациях сущего. Как и Феликл, застывший у постели возлюбленной, я гляжу на покой, и созерцая его понимаю что-то очень важное.
Пусть и не могу объяснить..
Ах, полно, да кому нужны объяснения? В словах, зашитым смыслом, роются черви тлетворного разложения, которые превращают свежие идеи в маразматичные, разлагающиеся обрубки, болтающиеся на виселице подсознания. Мутное марево кровавого пунша? Нет, скорее вино цвета свежевыпавшего снега, которое должно прийтись по вкусу белым ирисам.
Так, тонко или нет, рождаются нити, странные связи, между которыми два Узла, если верить сноходцам, познают что-то новое, входят в область общего проникновения.
Зверь усмехается, скалясь искрами в сверкнувших, серо-стальных очах Мастера.
В его руках нагая девушка с безумным прошлым, роза, из которой сделали лопату, чтобы копать, подсаживая ногой в бурые тенета перегноя. Странная, нелепая картина бытия, раскрашенная в яркие цвета будто-бы нарочитых декораций.
Здесь, в доме, больше подходящим веку куртуазному, нежели угрюмой скоротечности современного времени. Бремени.
Бережно, укладывая ее на ложе, Зверь не сразу ложится рядом, из-под полуприкрытых век обозревая свое новое сокровище или то, что может им стать однажды.
- Мое имя, - бархатным голосом изливается наружу реакция на почти устаревший вопрос, - их так много, дорогая моя. Уверен, большинство из них покажутся вам скучными и вряд ли интересными. Такими не зовут и не призывают, но размашисто расписываются в документах, право слово. Вы назвали меня мессиром, так думаю, что в наш век это слово встречается не слишком часто, чтобы кто-то на улице вдруг обернулся вместо меня, услышав ваш голос.
Скользнув на бок, в обрамление тонкого стана, гротескно бледного на багряном шелку, он увлеченно обрисовывает касаниями длинных пальцев рельеф ее тела - точно мальчишка, еще не знающий, что со все этим делать или напротив, человек, сытый излишествами по горло. Гурман, еще не решивший, какими специями приправить блюдо.
Уверен, она к этому привыкла.
Горизонтальное положение, поступательные фрикции, после которых горячее семя орошает внутренности неприязненным ощущением сбившейся в кучку грязи. Быть может, хотела вымыть из себя все, включая и себя саму, ненавидя собственную боязнь смерти и все, что в тот момент находилось рядом.
Кто знает.
Время хранит события, позволяя лишь догадываться о глубинных мыслях, реконструировать события, но это вряд ли можно считать точным хронометром ощущений. Жалкий конструктор.
Даже блистая зоркостью, можно забыть о точности, лишь примерно судя о том, в кого из толпы людей целится снайпер за тысячу метров от себя.
Пальцы замерли на ее животике. Все еще гладком и упругом, несмотря на то, что произошло с нею. Точеные линии изящно вытатуированных цветков словно притягивали пальцы, в стремлении огладить каждый дюйм чьей-то мастерской работы.
Цветы преследуют меня, -  сухо огрызнулся в мыслях Зверь и перешел в наступление. Поводья натянул уже Кукольник, позволив себе обнять обнаженную девушку, оставаясь в одежде. Она была свободна от всего, только ошейник, серебристым кольцом охватывающий шейку, напоминал о том, что оставалось свободе неподвластным.
Удовольствие.
Тонкая грань между ними порвалась, когда жилетка потеряла упругую хватку пуговиц и соскользнула к подножию. Рубашку он уже просто сорвал, ничуть не озаботившись ее безвременной кончиной.
Еще сухое, поджарое тело демона смотрелось неестественно контрастным в черноте глубоких теней. Пугающая простота почти симметричных линий, в которых жир не селился со времен отнюдь не памятной давности придавала Кукольнику схожесть с каким-нибудь бурильщиком в шахте эпохи каменного угля, нежели утонченным аристократом.
Выдавали движения, грациозные, хищные, отточенные временем и постоянным стремлением к совершенству. Интуитивно, неосознанно, без единого намека на фальшь, он стал волной, нахлынувшей на маленький, изящный кораблик ее стройного стана. Обняв теплыми брызгами касаний, как если бы хотел закружить весь мир вокруг, позволить ей взглянуть в око шторма.
Какая глупость, - думал брошенный в подсознании Шут, - он пытается откопать гроб и надеется на то, что лежащее в нем не сожрали черви. Глупый мертвец, оживший тысячу раз, пытается воскресить хоть что-то там, где поколения извергов выкручивали душу в мерзкое подобие зверька, нет... зажатой в угол мышки. Но даже мышь умеет кусать, вовлекая в кровоток яд тлетворной заразы.
Он думал, пока сознание третьей волны не погасло, заслонив суету мыслей алыми потоками видений.
В которых вновь воскресший Феликл с жаром в глазах ласкал обнаженные холмы, обтекая блаженством каждую впадинку. В которых пульсация ошейника, потеплевшего на шее пленницы чувств и власти, дарило не боль, нет. Яркое сияющее блаженство, почти доводя до экстаза, удерживая на поводке тонкой грани, не позволяющей ускользнуть в забытие.
В уютной полутьме картинка возбуждала и его самого, обрушив кокон нетленной невозмутимости. Наедине с нею, Кукольник мог позволить себе быть чем-то большим. Он продолжал ласку, пока ее тело не стало отвечать все чаще и трепетней, разгорячившись серебристыми росинками, поблескивающими в полутьме. Навис лиловым силуэтом тучи, надвигающейся из-за горизонта, войдя в пульсирующее лоно с упругим толчком.
Замер, поймав ее блуждающий взгляд в цепкую связь.
Недолго выжидая, позволяя маленькой рабыне привыкнуть. Постепенно, медленно ускоряясь до привычного ритма, лаская грудку и сосочки, что под чуткими пальцами затвердели, обратившись в крепкие башенки.
Усилив натиск, позволил себе отвлечься - на миг, чтобы превратить приятные импульсы ошейника в экстатический предел и улыбнулся, прикрыв глаза от блаженства - представления того, что подарил ей сейчас.
Он мог лишь представить себе, как волны захлестывают дрожащий кораблик ее тельца. Как сияющие росчерки молний бьют в мачты, возжигая страшный, всепожирающий огонь. Как душа, наполнившись необъятной легкостью, воспаряет ввысь, чтобы в одно мгновение оргазма рухнуть в бушующую стихию.
Мерцающим пульсом. Ручейками слез на ее щечках.
В эту минуту, Бельфенгир Дагор, Таинбургский Кукольник, Зверь и Убивец, вдруг почувствовал себя незавершенным. В его сухих глазах, за тонкой поволокой собственного экстаза, скрывалась глухая, никому не ведомая боль, которую смеющийся Паяц тут же упрятал под кривой улыбкой.
Соскользнув отливом, Мастер не встал с ложа, как того требовали желания Кукольника, но продолжал лежать, позволив себе обнять разгоряченную девушку.
- Свобода... что такое свобода, - прошептал он, нахмурившись, словно пытался поймать ускользающую мысль, - призрачное чувство, в погоне за которым мы только глубже запутываемся в узах бытия.
Я беру глыбу мрамора и отсекаю лишнее, - пульсировало мыслью в висках.
Внезапным порывом, он, вдруг, встал, оделся и ушел, оставив за собой только туманную фразу. Что-то вроде:
- Этот дом - ваш дом, моя леди.
Внезапный титул для маленькой рабыни.

Не устану тебе удивляться,
Распахнувшая очи невеста,
Не успела еще растеряться,
Из иного слепленная теста.
Ты играешь с доверием в прятки,
Первоцвет из-под талого снега.
Расставляя в поэме закладки,
Как заложница долгого бега,
Не спеши, оглянись по дороге,
Если тайна покажется рядом.
Не мечтай о забывчивом боге,
Он насытил все сущее ядом.
Но и хрупкий цветок расцветает,
Даже камень ростком побеждая.
Лепестками бутон раскрывает,
Словно солнцу безмолвно сияя…
Мы конечно, устали от слова,
Измышлений витки утомили.
Но у бездны познания снова,
Как цветы, распускаясь, повисли.

- Я еще не устал, - говорит он и замолкает, будто отдавая почтение тишине. Звенящая и отнюдь не пустая, она будоражит сознание чистотой неразборчивых звуков. И впрямь, не будь их, разумные бы вполне успели сойти с ума до следующего шороха теней в углу.
- Нет, правда, Алайре. Я не могу спать, пока треклятая тайна копошится где-то рядом, насмехаясь над моими попытками поймать ее за кончик хвоста, и, подобно ящерице, тут же отбрасывает  ухваченные мною нити, оставаясь островом посреди моря, где-то вдалеке. Конечно, я не могу уснуть. Я должен продолжать работу.
В черно-багровых отблесках света тусклой лампады промасленной копотью проглядывают очертания лаборатории. Глаза Элейден привыкли к полутьме, они созданы для черного солнца Акады, но старый мир древних давно мертв и даже сама память о нем пылится в старых летописях тех безумцев, что считают, будто можно оставить след в истории Сущего. Непроходимые глупцы, воспеватели просмоленных канатов и утонченные педанты, историки раздражают Феликла.
Близнецы одни, во тьме.
И пусть не видно во тьме хрупкой фигурки Алайре, но брат ее точно знает, какие невесомые ткани обтекают стройный стан одной из самых завидных невест рода Сиатх’Аэллан. Феликл знает каждый волнистый всплеск, порождаемый грациозными движениями той, что разделила с ним одно чрево однажды.
Он знает, что сейчас, в полутьме лаборатории, девушка улыбается и что в улыбке ее странная, застарелая тоска переплетается воедино с теплотой и нежностью. Он знает, что за один подобный взгляд от них обоих отрекутся все те, кто когда-либо называл Близнецов родными. Даже собственная мать.
- Ты думаешь, что сможешь поймать дождь, - тихо возражает Алайре, - но хватит и одной капли.
Улыбка, родившаяся на лице Феликла – тонкая дань началу их любимой игре в образность. Он говорит:
- Каплей не оросить пустыню.
И настает черед для ее улыбки. Нет, он ничего не видит, сидя к ней спиной, за столом с глубинновизором, настроенным куда тоньше привычного. Рассматривает песчинки из песчинок, возможно потому и вспомнив о пустыне.
- Пустыню не спасет и дождь. И там ли сеешь ты?
- Иного места нет до горизонта.
- За горизонт смотрел ли ты?
- Мне взор твои застили очи.
- С цветком горшок возьми, он рядом.
- Горшок?
Нахмурившись, он забывает об исследовании, вставая. И угрюмые тени на задумчивом лице, делают его выражение подобным вкрадчивому ужасу, притаившемуся в ночи. Страшен Феликл во мраке, лихорадочной силой полны всплески огней в глазах мужа Элейден.
- Дитя скрывать не можно вечность, алуэ. Забыл об этом ты?
- Маари Тору? – сбиваясь с ритма привычной игры, он вздыхает тяжело, как дышит темнота в кошмарах спящего, - в своем ли мы уме, Алайре, обсуждая такое? Но что ж и если так все выйдет, что скажешь ты другим? Небесной манной обзовешь, природы чудом? Всевышних прихотью?
- Найду я что сказать, - тихой уверенности исполнены слова будущей матери его ребенка, - во мне сомнений не ищи, себя послушай. Пути назад нам нет, а коли был бы – не пошла б я вспять.
- Прекрасно. Так ты судьбу нам строишь, илаэль?
- Ты против?
- Нет.
- Скажи опять.
- Не буду против.
- Я верю, алуэ.
- Тебе – я тоже верю.
- Прекрасно.
- Илаэль…

Говорят, что в горячем споре рождается только холод. Он пронизывает до костей, пробираясь мурашками в груди, к самому сердцу. Он напоминает о себе годы, века, тысячелетия спустя и не становится слабее. И вспоминается только то, чем уместнее всего согреться тоскливой ночью зимы.
Нет слаще одеяла, чем та, что подобно ярчайшей звезде, никогда не потеряется на пляже. Иная игла в размерах куда больше стога сена.
Тяжелой тоникой, в обрамлении тишины, повисла долгая нота. Словно скрипач, проверяющий звучание скрипки, Кукольник вслушивался в нее, медленно, очень медленно ведя навощенным смычком.
Безумное скерцо, подхватив ноту мажорным вступлением, заплясало в комнате, уже почти не похожее на осмысленное произведение, экспромт, не следующий канону. В удивительной гармонии его, каждая нота вливалась в мелодию одного ритма, не сбивая его и единожды.
Казалось, еще чуть-чуть – и в страшную какофонию разлада собьется странный этюд скрипача, но музыка удерживалась на самом краю, балансируя на тонкой струнке подсознания. И вот, вновь повисла тяжелая нота тоники, а мажорный лад сменился нейтральностью. Глиссандо, изменившее настроение, угасло под нотами жутковатого подобия диес ире, от которого душа наполнялась невыносимым трепетом вкрадчивого страха. Скрипка стенала и плакала, но в темноте душной комнаты ее слезы, отчего-то, выступали на одухотворенном лице музыканта.
Наконец, он закончил, мрачным эпилогом остинато завершив неоднозначное произведение. И подумал о том, что уже никогда не сможет сыграть это в точности так. В том была беда экспромтов, однажды возникнув, музыка играла свою роль и навеки исчезала, оставляя мягкое послевкусие.
Скрипка дрожала в руке.
Она как будто хотела продолжения, равнодушная к тому, как люди называют музыку. Тонкие струны все еще звенели, оставаясь в досягаемости слуха живым напоминанием.
О том, что ничто не исчезает без следа.
Какого дьявола, - подумал Мастер, - Имей ты хоть ума палату, это не спасет тебя от глупости. Сможет ли растоптанный цветок пройти другой дорогой, расцвести другим бутоном? И вправе ли я, давший зарок, постоянно нарушать его, невзирая на то, сколько времени прошло с тех пор?
Трогательная игрушка. Странная фраза из двух слов, в которой внезапно проснулся двойной смысл. Игрушка, которая трогает или то, что хочется потрогать?
Он присел у окна, уронив голову в подставленные ладони, словно уставший от поисков человек на мгновение давший волю своим слабостям. Трудно было сказать, каким древний был страшнее – властным убийцей или усталой скалой.
Это были Ее слова. «Вглядываясь в окуляр глубинновизора, не боишься ли ты на одном из электронов однажды увидеть себя, глядящего в глубинновизор?» Простой вопрос, который не так-то просто забыть.
- Тэйнис, - вымолвил Бельфенгир, когда куколка уже была рядом, - принеси настою. И убери скрипку.
Он мог бы обратиться к ней мысленно, однако, отчего-то не захотел. Может быть потому, что хотелось произнести слова вслух, наслаждаясь их звучанием. Может быть потому, что Белый Ирис разбудила в сознании Зверя другого, куда более опасного хищника, что всегда прятался на недосягаемой глубине.
Ирис, Белый Ирис. Эти имена подходили Микаэле Эллер значительно больше, по мнению Кукольника. Но они должны были проснуться сами, постепенно.
Он и не заметил, как дымящийся настой очутился на столе. Верная, заботливая куколка исчезла, оставив после себя аромат цветочного сбора, а где-то там, на улице, шел снег и воскресающее утро стучалось в тяжелые портьеры, ютясь в бледных просветах.
Где-то там, на улице, поднявшийся ветер метал рваные клочья снега в случайных прохожих, вознося таинственные вихри у крышам домов.
Скользкие дороги расчищали люди в ярких одеждах. Вооруженные лопатами борцы за чистоту проигрывали город стихии, и в этом поражении могла бы привидеться Мастеру зловещая тень будущего. Если бы он все это видел...
Но он не глядел за портьеру, рассматривая поверхность старого, дубового стола, на углу которого кривые царапины сливались в короткое, непонятное слово «alue».
Поглощенный думой о белых ирисах, кукольник сидел, размышляя... он так сидел...
Долго.

Отредактировано Бельфенгир (2013-01-21 08:56:55)

Пусть судьба тебя зовет
Волны нежности, лаская
Над тобою пропоет
Ветер, розой расцветая
Далеко ли ты бежишь
От себя. Воспоминанья
Не забудешь, поспешишь
Птица гордого желанья
Почему в себе хранишь
Боль от боли разделяя
На пиру одна стоишь
Ты, как прежде, голодая
Жизни тонкая струна
Вдруг, однажды, оборвется
Ждешь ты этого? Весна
Серой смертью отзовется
Тень, куда тебя несет
Для каких порывов слога
Белым Ирисом цветет
Жизнь, проросшая от бога.

Что ты есть такое, древний, слишком уставший от жизни, чтобы захотеть еще и смерти? Ты идешь по трупам, но это - лиь вялый штамп, за которым кроется правда - тебе все равно, по чему шагать. Трупы, живые люди, может быть, просто земля.
В самом деле как же это глупо - глядеть под ноги в опасении придавить какого-нибудь муравья. Ведь не станем же мы слишком долго думать о том, какие мысли одолевают одну конкретную особь в многомиллионном муравейнике.
Другое дело - цветок.
Он, бесконечно дерзкий и гордый, сочетает в себе еще и невыразимую нежность лепестков, коих поддерживает слишком хрупкий стебель. Цветок - изделие тонкого контраста, и потому завораживает взор сложной задумкой визуальной красоты. Иногда ведь рождаются такие люди. Вот, смотришь ты на унылый городской пейзаж, в припорошенное снегом окно, туда, где сотни блеклых фигур выделяются лишь чернеющими силуэтами, оставаясь внутри такими же бездарными кусками мяса. Нет, не господь создал людей.
Единый Бог, если он и вправду есть, создал лишь массу подрамников и ведра с краской. То, что получилось - в том виновны мы сами, и никто другой.
Где-то в глубине футляра, в столе, раздраженно напевала скрипка. Она могла быть живой - настолько, насколько это вообще было возможно после столетий, проведенных в компании демона. Старый Хорг из Сапалы всегда говорил, что инструмент всегда забирает с собой толику твоей души и хранит ее вечно.
Если виртуозы умирают рано...
Он почувствовал ее присутствие, но не поднял головы - боялся спугнуть. Юный цветочек рос достаточно робким, не до конца отмытая грязь пламенем воспоминаний бороздила ее душу. Как гниль, что могла прорваться сквозь нежную кожу в любой момент. Это стоило исправить.
Исправить.
Как бы там ни было, а она опасна для самой себя. Свобода может пьянить и кружить голову, она может заставить забыть о том, что является существенным. О правде ошейника, о местах, в которых одинокой рабыне грозит нечто большее, нежели любопытный взгляд.
Все просто - каждый, кто увидит клеймо Кукольника на блестящей полоске, подумает трижды, прежде, чем совать что-то туда, где ему нет места.
Но. может быть найдутся те, кто попробуют, - задумчиво размышлял Зверь? - свежий материал никогда не будет лишним.
Дзинь! - задрожали чашки на столе.
Он забыл о контроле веса. Маленький нюанс, от которого осталась ощутимая вмятина на столе, под сжатым кулаком, а стул угрожающе заскрипел под навалившимся весом владыки Ваэнтор. Стулья в поместье вообще были крепкими - даже странно, что никто не задавал вопроса, почему ножки у всех сидячих мест неподражаемо толсты, в ущерб винтажной обстановке.
И впрямь, почему?
Встал, Кукольник, поднявшись во весь рост. Сначала как будто нескладный и большой, во мгновение вкрадчивого движения страшное сходство обретя с шутом из гротескного ужаса. Тенью скользнув, слился с тенями дома и вынырнул вновь, невозмутимый, уже за прилавком.
Ее запах был здесь повсюду. Белый Ирис, цветочная нить, переплетающаяся с собственным запахом девушки. Нет, не так пахли цветы. Им стоило поучиться у настоящего цветка - зачем только росли, если не могут даже сравниться.
- Ирис, - шепнул Кукольник теням, - вот это уже больше похоже на имя, достояное цветка.
Он настороженно вдохнул, касаясь пальцами гроссбуха. Почти бесполезная книга, открыв которую можно часами вглядываться в ровные, каллиграфические строчки записей. Иногда они прерывались детскими каракулями Тэйнис, а на самых первых страницах...
Ручка Маары оставила свой след, неотличимый от совершенства.
Книга лежала по-другому, - сказала пыль.
По-другому, - шептали эхом тени.
Мы играем в прятки, - улыбнулся Зверь, - ты идешь по следам, оставленным ею, словно послушный щенок. Доставляет ли это удовольствие?
Да, - сказал бы Мастер, если бы нашел, кому сказать.
Он поднял массивный фолиант, отложив его в сторону. Маленький клочок пергамент непослушно выпрямился, медленно скользя от линии сгиба. Он не шелестел, безмолвно храня секреты, но закрытый, не был заперт на ключ.
Таил в себе разводы мыслей на желтой бумаге. Старые мысли, старые слезы воспоминаний. Старая вечность, в том, как это выглядело снаружи.
Пальцы Мастера ласкали иссохшие пятна. Будто были это ее следы, тонко очерченные веки уставших глаз. Прочла и подписала его мысли своими, но язык, на котором писала Ирис, был куда прекрасней. Чище.
И словно тени густели, ярким всплеском реальности, бьющей в цель, дротиком в точку центра боль...
Боль, густая и вязкая пронизала виски, в попытке прочесть ее мысли. Удачной.
Ограда. Глупая девочка...
Черные тени вновь поглотили его, словно коршуна, метнувшегося к цели.
Дзинь! - сказало стекло навстречу и разбилось, осколками помечая выбранный путь. Глубокие прожилки в горах сугробов заполнялись чернотой и темнели все больше - будто с небес на землю обрушивалась тьма.
В багровом зареве ее, темнейшая из теней обрастала плотью, тяжелыми шагами следуя к цели. И снег перед ней кружился вьюгой, расплескивая барханы снега прочь. Словно Моисей пред океаном, шел Мастер холодною зимой, не избранный, но обычный фокусник, не раскрывающий своих секретов.
Ничком, словно разодранный в клочья цветок, лежала в снегу Микаэла Эллер, трогательно хрупкая и нежная в состоянии полусмерти. На миг, одним лишь касанием мысли, жалость в нем затмила разум, заставив указательным перстом погрозить времени.
Назад, совсем немного назад, -  и тогда она не встретит преграды боли, не упадет. Цветок не изранит лепестки, добавляя новые раны к тем, что уже отпечатались на белом бархате.
- Глупец! - яростно ревет Зверь, - а что потом, подумал ты? Не дав огонь ребенку тронуть, ты не даешь понять. Что если без тебя такое вдруг случится, Шут?
Назад, слегка назад.
- Не меркнет боль, - прошепчет он на ушко ей, - но не упасть.
И время, подхваченное бережной мыслью, лихорадочно летит, уносится назад, оставив обжигающее прикосновение в дар. В древние руки падает безвольно оседающее тельце.
Хмур Мастер, страшным его лицо кажется в белесом сумраке зимы. И обернувшись, словно усталый и обиженный человек, ссутулившись, в подступающую ночь уносит он белый цветок, раскинувший руки-лепестки. Скрипит тяжелыми шагами, втаптывая хрустящий наст в дорожку.
У этой судьбы тысячи лиц.
Многие мили безумств и одиночества, а сейчас - ничего не поменялось, только где-то вдали, луч белого света ослепляет глаза. Не дает увидеть будущее. Может быть там, в этом неразличимом пятне, кто-то идет навстречу, трудно понять.
Для нее весь этот момент - одна слепящая вспышка.
В тот миг очнется, когда над столом вспыхнет яркая лампа, наверное, единственная в доме. И в этой новой полутьме фартук с кожаными перчатками на гордо выпрямленной фигуре Мастера выглядит не особенно уютно.
Когда запястья и лодыжки охвачены крепкими ремнями, обитыми мягким бархатом изнутри.
- Вы хромаете, - заботливыми нотками бархатного баритона, доносится с его стороны, - мой Белый Ирис иногда ходит не так, как хочет, как может это быть нормальным? И эта родинка...
Неужели она тебе нужна, девочка?
Не верю.